| |||
|
|
ИЕРУСАЛИМСКИЙ ВАЛЬС
Город полон шуршаньем листвы и шагов И тенями богов и людей. Это – город начал, это – память веков В циферблатах его площадей. Неразрушенный Храм тут – за каждым углом. Поверни, загляни – он возник Там, где музыку веры – Давидов псалом – Выпевает, качаясь, старик. Мальчик в белом и чёрном подходит к нему, И склоняются две головы… А вот мне не дано – не молюсь никому, Да и ты, дорогая, увы!... И когда зазвучит нам в закатной тени Божьим вальсом мальчишеский альт, Будто вечность влюблённостью – перечеркни Красной туфелькой серый асфальт. На полжизни всего нам достались взаймы Эти город и вальс. А потом... Но не первые и не последние мы, Кто танцует под этот псалом! ХОТЬ ЕГО ВСЕВЫШНИМ НАЗЫВАЮ... Хоть его Всевышним называю, Хоть за Hим – на небо и на дно, Хоть боюсь, молюсь и уповаю, Но постичь Его мне не дано… Дни мои в заботах и тревоге. Мне ли в сферы гибельные лезть? Но порой я думаю о Боге, Что над Богом тоже кто-то есть. У Ничто таинственные лики… Может, в их загадочной тени Некто, ещё более великий, Cудит все дела Его и дни? И как я в земной своей границе Взглядом упираюсь в потолок, Tак, подпершись мощною десницей, Bышних сил не постигает Бог. Как меня, сомненье Бога гложет: Свыше ли отмерен нам предел? И, наверно, с Богом мы похожи Больше, чем он сам того хотел… И хоть в вечность далека дорога, Хоть послушны ветер и звезда, Hеспокойно на душе у Бога. Бог боится Страшного суда. НЕМНОЖКО ЖЕСТОКИЙ РОМАНС В даль, где в розовой и фиолетовой мгле Зажигает зарницы гроза, Сквозь нерусскую водку в литом хрустале Ты глядишь, чуть сужая глаза. Средиземное море. Декабрьский вид. Мокрый пирс и чужой небосвод. И лохматая пальма под ветром гудит, Как приросший к земле вертолёт. И плывёт ресторанчик под стать кораблю, Исполняя привычную роль, – – в никудa... И зaзря я в бокалe топлю Ностальгии фантомную боль. Протянуло меня мировым сквозняком… Оттого-то я вовсе не пьян! А потом позовут не грустить ни о ком Пара скрипок, рояль и баян. Сумасшедший вальсок закружит нас с тобой Меж земных и небесных огней… ...Ни страны, ни друзей тех, ни юности той, А болит всё сильней и сильней. МАМА И НЕМНОЖКО ГРУСТНО Осыпаются года и ржавеют даты. Времена, как поезда, мчатся всё быcтрей. И всё крепче спят в земле мёртвые солдаты, И всё реже мы зовём мёртвых матерей. В те же игры с нами жизнь – в салки или в прятки – Всё играет, не спросясь, – а хотим ли мы?... И, хрипя, спешим-бежим на шестом десятке От болезней, oт потерь или от сумы. Ну, а если пpизовёт к творчеству эпоха, Мы, пожалуй, подновим старенький стишок: «Сыновья растут – к войне. Это очень плохо! К внукам – дочери растут. Это хорошо!» Осыпаются года и ржавеют даты. Дни ложатся, как снега, на земную грудь – – то ли память и душа чистят место свято, То ли мама там, вдали, хочет отдохнуть... БРОДЯЖИЙ АНГЕЛ Залатаю дыру На Вселенной я. Boт и ночь полнолунно-светла... Залатаю, чтоб Драгоценная Наша жизнь в неё не утекла. Не из шерсти и жил Будет скручена Нить для рваной, иззубренной тьмы, А из песен, Душою наученных, И тогда станем вечными мы. И тогда – то ли в Храм, То ли в гости к вам – Я пойду, молодой, но седой, По дорогам, по сёлам, По мостикам Над небыстрою pуccкой водой. На мосту постою, И как сквозь слезу – – лодка, сеть, золотое весло… Там кувшинками всё Расцвело внизу. Сверху звёздами Расцвело. Постучусь к рыбаку. Он откроет дверь, Угостит и едой, и питьём, Скажет мне, что, мол, Близко Бог теперь, И поэтому всё путём. А ко времени, Разойтись нам как, Хлеба с рыбой положит в мешок. И приму я дар. Будь здоров, рыбак! Всё и впрямь у тебя Xорошо... МНЕ Б ДОЖИТЬ ДО ТЁПЛЫХ ДНЕЙ... Мне б дожить до тёплых дней… Нет, не праздничных, не ярких, И не шумных, и не жарких, А таких, что подобрей, В незатейливых подарках... Мне б дожить до тёплых дней. Мне б дожить до тишины, Чистой, как вода в купели, Чуткой, как леса в апреле, Чтоб ни боли, ни войны, Чтоб стрекозы шелестели… Мне б дожить до тишины. Мне б дожить до простоты, Без мучительных вопросов, От которых хоть с откоса Вниз, на камни и кусты… Жизнь и смерть – ведь это ж просто? Мне б дожить до простоты... Мне бы до себя дожить, До такого, как мечталось, Но не вышло. И осталось Волком по земле кружить, Добывая, что досталось... Нет, пожалуй, не дожить. ЛЮБОВНЫЙ КОРАБЛИК Волну разрезая упрямо, Любовный кораблик плывёт… Нам кофе, пахучий и пряный, Усталый толстяк подаёт. Под ветром трещит занавеска, И кофе пьянее вина, И позднее солнце без блеска Касается створок окна. За столиком, как за причалом, Мы здесь ото всех далеки, И чашка сверкает опалом В оправе прекрасной руки. И можно браслета касаться Из оникса и серебра, И можно чуть-чуть улыбаться Тому, что случилось вчера. Случилось… Толстяк уже мерно За стоечкой носом клюёт. Он хитрый! Он понял, наверно, Куда наш кораблик плывёт, Плывёт по апрелю и маю, Покорный любви и судьбе. – Пора… – говоришь ты. Я знаю. И вновь прикасаюсь к тебе. ВСТАЛИ НАШИ ЧАСЫ... Встали наши часы. Дрогнув, маятник кончил качание. Мир такой же, как был, только где-то погасло окно, И плывёт в пустоте ледяная громада молчания… Мы с тобой ещё рядом, но это уже всё равно. Низко тучи висят неподвижными чёрными арками. Ну, иди же, иди… Я обратно тебя не зову. В ночь, как эта, из нор выползают грифоны и гарпии, Чтобы прыгать, и ухать, и пятнами падать в траву. – Значит, быть по сему… Мы чужие, случайные, разные, – Говорю я себе, только верится в это с трудом. Я не знал, что прощанья немного похожи на праздники: К ним готовятся загодя и вспоминают потом. Год подходит к концу… И хотел бы забыть – не забудется, Как приснившийся ночью oбрывочно-странный мотив. И не раз, и не два мне прекрасно и горько почудится – – мы с тобой ещё рядом и я ещё, кажется, жив… КАК СТРАННО ВЛЮБЛЯТЬСЯ - В МОИ-ТО ГОДА... Как странно влюбляться – в мои-то года! – Но всё же попробовать стоит И в щепки крушить, как плотину вода, Привычки, приличья, устои, И женщину-сказку вдали увидав, И голос далёкий услышав, Вцепиться в мечту, будто в кость волкодав, Что зверю подброшена свыше… Но, впрочем, довольно и вздохов, и слов! Заткнитесь, свирели и трубы, Когда выплывают из бешеных снов Колени, и пальцы, и губы, Когда от «хочу, потому что люблю!» Уже никуда мне не деться, Когда я в тебе наконец-то ловлю Биение лона и сердца, Когда две ладони сойдутся в одну И долгое длится мгновенье, Когда я, как запах левкоев, вдохну Твоё золотое явленье… НЕЛЮБОВЬ Жизнь, как мячик, кидаю – лови! – А во взгляде читаю тоску… Я привык к твоей нелюбви, Будто к тесному воротнику. И возьму я руки твои, И безволию их удивлюсь. Так привык я к твоей нелюбви, Что уже её не боюсь. Напролом, от стужи дрожа, Сквозь болотные камыши… О любви ты пела, душа? Так поди-ка теперь попляши! Приходилось – тонул, и горел, И с обрыва прыгал во тьму – И не смог, не хотел, не посмел Научиться жить одному, Без тебя… Ho опять позови И отринь – скитаться по льдам…! Я привык к твоей нелюбви. Я её никому не отдам. Я ТРОНУ ПРЕЛЕСТНУЮ РУКУ... Я трону прелестную руку, Я буду ревнив и речист Под горькую кошкину муку, Что тянет плохой гитарист. Сомнителен шик ресторана. Зеркальные блики и мгла… Капризом случайным и странным Судьба нас сюда привела. Но в блёстках восточной палитры, В дробящемся блеске зеркал, В коленцах гитары нехитрой Особый живёт ритуал… И, значит, сливаясь с напевом Плечами в слепящей красе, Играй мою женщину, Ева, Да так, чтоб поверили все! Чтоб пальцы скользили влюблено, Чтоб страстью казалась игра, Чтоб сонные ласки бостона Хотелось тянуть до утра! Сюжетом из райского сада Себе вдохновиться позволь! А мне и стараться не надо – – настолько мне нравится роль! Судьба свой сценарий листает: Из синих небесных ворот Змеёныш уже выползает И яблоко нам подаёт… ОДА ДИАЛЕКТИКЕ Да здравствует глупость! Пока есть дурак, Тупой, как бетонная стенка, Таланту с умом не опасны никак Уценка и недооценка. Да здравствует подлость! Чтоб вас не могли Купить и продать по дешёвке, Все честные дети мамаши Земли, Учитесь уму и сноровке. Да здравствует трусость! Нет выше причин Признанья отваги – недаром Приветствуют дамы уменье мужчин На вызов ответить ударом. Да здравствуют беды! Да разве б я мог Без них быть и стойким, и быстрым? …Учил хорошо диалектику Бог – – и дьявола сделал министром! МОНОЛОГ БРАЧНОГО ПЕССИМИСТА Мужикам одиноким, затеявшим жизнеустройство, Я скажу, что от жён лишь томление и беспокойство. Им бы только ходить в магазины да к нужным знакомым И стервозность оправдывать предменструальным синдромом. Нет, сначала всё в кайф! После начались метаморфозы… Чуть не так, чуть не то – сразу крики, упрёки и слёзы: Улестил, соблазнил, поселил в обстановке убогой! Загубил её молодость! Тёщу, конечно, не трогай… А на что она мне? – это я относительно тёщи. Я ж не с тёщей ходил в соловьиные майские рощи, И когда друг уехал в Египет надолго и кстати – – я не с тёщей грешил на расшатанной старой кровати. И сейчас вспоминать это время легко и приятно, Как в отсутствие друга любили мы неоднократно, Как носил я невесте букеты большого размера… А теперь мама с дочкой похожи, как два бультерьера. Вот начнут с двух сторон – шаромыжник, мол, я, голодранец, И друзей завожу из одних рыболовов и пьяниц, Потому у меня ни карьеры, ни джипа, ни дачи… То ли дело сосед – у него даже хрен от Версаче! А была же ведь жизнь – широка, глубока и вольготна! Вволю бабок, а баб – хоть бери да и строй их поротно! Но из прочих из всех, пусть полтинник уже за плечами, Одноклассница рыжая снится и снится ночами… Впрочем, что вспоминать… Может быть, в этот час она тоже В бигудях и крем`ах возлежит на супружеском ложе И шпыняет кого-то такими же злыми словами О загубленной юности и об обиженной маме! ЖЕНЩИНА РУКИ СВОИ РАСКРЫВАЛА... Женщина руки свои раскрывала В медленном, плавном невероятье. Нет, это были ещё не объятья. Женщина руки свои раскрывала. Будто одна, но прекрасная нота, Будто задумчивость и ожиданье, Будто волна на изгибе полёта, Будто бы предощущенье страданья, Будто бы свет свой продлила зарница, Будто весь мир, отразившийся в малом, Будто минута, что длится и длится… Женщина руки свои раскрывала. РИФМАЧУ Ты, конечно, растяпа, мой добрый рифмач, Так рифмуй, и кукуй, и свисти – и не плачь, Что уставы и мерки даны Этим жалким людишкам в их сотах-домах, Проживающим путь свой из праха во прах По законам гульбы и войны. Да, мой добрый рифмач, ты, возможно, и прав, Выплетая узор безупречных октав Или строя точёный сонет Не для стада пасомых и их главарей, Недостойных пол`уночной дудки твоей, – – но других, к сожалению, нет! А, быть может, и стоит тебе заглянуть В эту мглу, в эту рябь, в этот ор, в эту муть, Где в цене мишура и калач, Где кумиров творят, и торгуют, и пьют, И рожают детей, и – поверишь? – поют! Ну, а впрочем, как хочешь, рифмач… ЯБЛОКО ПАДАЕТ СПЕЛОЕ... Яблоко падает спелое. В гавани спят корабли. Будто бы облако белое, Имя растает вдали. Ветка под ветром качается, Воспоминаний метель… Что-то всё время кончается – – жизнь, и любовь, и апрель. Всё это так… Но не хочется Знать, что пустеет стакан, Ждать – не сегодня ли кончится Наш невозможный роман? И не рассеять сомнения, И до скончания дней Чутко ловить мне биения В сердце любимой моей… СВЕРЧОК Звёзды выползают на работу, На тяжёлый, тёмный небосвод. Пробует сверчок ночную ноту, Старенькую скрипку достаёт. И, пробившись тоненьким биеньем Будто бы сквозь дали и века, Льётся грусть, как из дождей осенних, Из нехитрой музыки сверчка. Скрипочка пиликает и плачет. Невеликий, в сущности, талант… Но в огромном мире что-то значит И такой печальный музыкант. В ПРИМОРСКОЙ ГОСТИНИЦЕ п. МАБ У самого синего моря Штормило вблизи и вдали. Размылись на диком просторе Границы воды и земли. Взлетали и падали волны, И в них, раскалясь добела, У бледных от ярости молний Беззвучно сгорали тела. Природа торжественно мокла, А скучный гостиничный люд, Укрывшись за толстые стёкла, Ценил безопасный уют. Но рюмкой мартини взбодрённый, Я думал о жизни: она И молнии всплеск электронный, И шторм, и морская волна. Всё живо в огне или в стыни, В сиянии дня и в ночи́ – Как эта бутылка мартини, С которой мы мудро молчим. Наверное, взятая к шпротам, В жестянку набитых битком, Она размышляет: а что там За тем – за последним – глотком? Бутылка, не надо бояться, Хоть тайна сия велика! А если – за счёт инкарнаций – В тебя мы нальём коньяка? И с той вон брюнеткой приватно Оценим и вкус и букет? – И станет нам сразу понятно, Что жизнь не кончается, нет! БРОСАЮ КУРИТЬ... Бросаю курить. Получается плохо. Дымком никотина пропахла эпоха, И пусть эта прелесть чертовски заразна, Стремлюсь пересилить я тягу соблазна! Бросать мы привычны. Для нас это слово, Конечно, печально, но вовсе не ново: Круты повороты, опасны пороги, И многое брошено нами в дороге. – Брось каку! – твердили нам строгие мамы. И мы привыкаем бросать – и тогда мы Бросаем жену, и страну, и собаку, Хоть вовсе они не похожи на каку. Бросаем пустыни и снежную замять, Бросаем в фонтанчик монеты на память, Бросаем любовниц, друзей... И не скрою, Что даже себя мы бросаем порою. И прошлым – об камень, об столб пограничный, Как в стену пустую бутылку "Столичной"! – И мчимся туда, где так чудно и звёздно, Стараясь не плакать, когда уже поздно. Прощанья, и слёз, и собачьего лая Душе не забыть. И всё это бросая, Не сразу поймёшь, как ей больно и скверно. Бросаю курить. Раз десятый, наверно. СОН О МОЛЧАНИИ Горький сон мне явился сегодня под утро некстати, Что поставлен я паузой в Божьей великой сонате И меня, как скалу, огибают летучие звуки, Простирая в пространство прозрачные крылья и руки. Мне ли критиком быть высочайшей Господней работы, Где в великой гармонии встали великие ноты? Но надмирный Маэстро, увы, не узнает, что значит Быть молчащим меж тех, что смеются, поют или плачут. Я себя утешаю: молчание необходимо! Ведь недаром прекрасно немое отчаянье мима, И затишье заката, и ночь, где ни ветра, ни звука... Ах, не верьте, не верьте! Быть паузой – тяжкая мука. И что мудрость в молчанье – вы этому тоже не верьте, Потому что звучать – есть отличие жизни от смерти, Потому что иначе идти невозможно по краю! Может быть, я проснусь. Может быть, ещё что-то сыграю. СТОЙКИЙ ОЛОВЯННЫЙ СОЛДАТИК Ах, ты, гордый, смешной, одноногий, влюблённый и смелый, Свято чтящий устав, верный воинской дружбе и чести, Неизменно готовый погибнуть за правое дело – Даже стоя на месте! В мире, ржавчиной полном, есть давний закон оловянный: Жизнь солдат коротка, но пока мы хоть капельку живы, Не страшны нам ни тролль, ни сугробы, ни крыс окаянный! Верь в удачу, служивый! Кивер чист и блестящ! – значит, был человек не на марше, И парадный мундир, и усы с выражением строгим! Жаль, отливка с дефектом... Но ты же солдат, а не маршал, – Проживёшь одноногим... Дисциплина – вот главное! Скажут – пальнёшь из мушкета И в атаку пойдёшь в доломанчике ярко-карминном! И тебе улыбнётся танцовщица лунного цвета С полки, что над камином. Ах, не верьте, что в зале творится обыденный ужин, Где семья с аппетитом припала к фасоли и крупам, – Здесь на крыльях любовных солдатик с танцовщицей кру́жит Над гороховым супом! А потом над жарки́м, истекающим перцем и соком, Жизнь прочертит полёт их, исполненный подлинной страсти! Но положит камин окончание чувствам высоким В красной огненной пасти. Опечалятся все, а особенно бабки с дедами, Те, что про́жили век свой в мечтах и трудах непрестанных. И становится ясно, как мало отличны мы с вами От солдат оловянных. Ведь и мы, и они держим гордыми лица и спины, И в атаки идём, и влюбляемся страстно и робко. А безжалостный рок нас потом отправляет в камины Или прячет в коробку... ТИТАНИК Было всё – и кнут, и пряник... По ухабам вод Дней моих плывёт «Титаник», К айсбергу плывёт. За бортом встают угрюмо Волны, как стена, А на палубах и в трюмах – Лица, времена. Здесь воспоминаний стая, Добрых и плохих, Здесь и призраков хватает, И ещё живых. Здесь я памяти-поклаже Страж и рулевой. Всё, что пе́режил и на́жил, – Всё моё со мной. Волны раздвигаю грудью, Жилами звеня. Знаю, айсберг, это будет: Ты найдёшь меня. Мы уйдём, двойник и странник, К разным полюсам: Каждый – сам себе «Титаник», Айсберг – тоже сам. A потом, за поворотом, За пределом льда, Может быть, ещё мы кто-то – Музыка, звезда... У ЖЕНСКИХ РУК ТАКАЯ СИЛА… У женских рук такая сила… И в дни смятения и бед Она на помощь приходила – – и снова были мир и свет. У женских рук такая нежность… И испытавший раз поймёт, Что смерть совсем не неизбежность, А жизнь – надежда и полёт. У женских рук такая гордость, Какой искать – не отыскать… Нет, мне не чудится покорность В их даре счастьем одарять. Умеют делать руки эти Нас человечней и сильней. И счастье есть – пока на свете Есть руки женщины моей… КОЛЬЦО СОЛОМОНА Дорогая, в час пик ошибись как-нибудь континентом! Мы с тобой забредём в ресторанчик на рыжей горе. Тост, по-русски веселый, с печальным семитским акцентом Скажет старый еврей при мобильнике и кобуре. За горою Стена, сохранёная верой и горем... Всё вернулось на круги, но сколько же было кругов! A далёко на юге то самое Красное море, Что спасало народ, переживший врагов и богов. Где все эти цари, фараоны, халифы, эмиры, Превзошедшие прочих в жестоком своём ремесле? И следа не найдёшь… А судьба и история мира По тропинке ползёт на мохнатом, ушастом осле. Так давай не спешить. И пускай на кольце Соломона «Всё проходит…» написано, грусть отложи на потом. Может быть, и не всё, – если я дожидаюсь влюблённо Рук твоих и шагов, как и в тысячелетии том. Ну, допустим, пройдёт… А пока мы побудем с тобою Вот за этим столом, где сошлись мировые пути, И бокалы допьём, и пойдём за ослом, за судьбою По тропинке наверх – и кто знает, что ждёт впереди? ИТОГ Эта женщина в длинных нарядах И подобная шуму ветвей… Ты не должен быть с нею рядом, Ждать её или думать о ней! Руки женщины – лёгкие птицы. На губах её дремлет весна. Если сон захочет присниться – – будь сильнее лукавого сна… Будь сильней красоты этой странной. Вырви образ её из души, Страсть и нежность хотя бы обманом – – затопчи, затуши, задуши… Ты – хозяин себе! Ты посмеешь… Будет плохо и больно… Но вот Ты собою и миром владеешь! …И бессмысленно смотришь вперёд. ДОМ СКОРБИ В этом доме, скорбно-развесёлом, Где не гасят в холле фонари, Старожилы есть и новосёлы, Заводилы, трусы, главари… Вовсе не исполнены печали, Здесь они в присмотре и тепле. Есть, что слова сроду не сказали, Шага не ступили по земле. Видно, гены были мягче воска И не тем сплелись они концом. Потому, как на картинах Босха, Здесь хохочут с плачущим лицом. Спят, жуют, дерутся, ковыляют И несут обычный полубред. Умирают. Их не вспоминают: Нет – и нет, и хорошо, что нет... Этим душам от рожденья вышел Вечный, неизбывный полумрак. Я спрошу того, кто всех превыше: – Ты за что же, Господи, их так…? Я решусь сказать жестоким слогом: – Будет, будет Суд, в конце концов, И взойдёт, ущербное, над Богом Дауна широкое лицо… КНОПОЧКИ Я знаю, есть главные кнопочки где-то: Нажмёшь на одну – начинается лето, Другую – в пустыне фонтанчик и скверик, А третью – пожалуйста! – море и берег. И с ними весь мир будто мягкая глина. И как же заманчива роль властелина, Что правит по прихоти мнимым и сущим! Но это ж неправильно – быть всемогущим... Неправильно – вдруг подчиняясь капризам, Приказывать верху, чтоб сделался низом, А маем – февраль, а барханами – море, И я б это понял, наверное, вскоре. Пусть будет зимою зима, а в пустыне Пусть будет песок – но не красный и синий, А жёлтый и серый, и пусть на балконе Валяется кот, а не слон и не пони. И чтоб не жилось нам нелепо и странно, Я б сам за порядком следил неустанно, Его соблюдая до буковки строго, – И правильно это! Но скучно немного... СЮЖЕТ БЕССМЕРТИЯ ...И вот мелодия пустела, Как пламя, выгорев дотла. И только нота не хотела Умолкнуть – пела, и звала, И из последних сил царила, А я твердил – не уходи...! Я знал, уже кончались силы У этой музыки в груди. Звук – полустон, полуулыбка – Уже был в мире не жилец. Уже оторванный от скрипки, Он плыл и уплывал… Конец. Звук умер тихо и тревожно. А мне казалось, что в тиши Ещё рукой коснуться можно Его орбиты, и души, И серебристой звёздной пыли Его светящего лица... Секунды этой смерти были Невероятностью конца – – и послезвучие хорала Прозрачной радугой текло, И музыка не умиралa, И было чисто и светло... СЛЕПОЙ Тьмою от рожденья искалечен, – Господи, а здесь Ты тоже прав? – Человек шёл городу навстречу, Голову мучительно подняв. Шёл – и голоса смолкали разом, Будто губы мёрзли у людей. Шёл, бедой-ровесницей привязан К неволшебной палочке своей. А она чечёткою овалы Отбивала: камень, лужа, ствол… Чёрный профиль мира рисовала Человеку – и за ней он шёл. Твёрдо зная, что земля поката, Мимо солнца, радуг, синевы Палочка вела его куда-то, И не опускал он головы... ЭЛИТА Как ел скотный двор, так и ест из корыта, И гадкий утёнок слывёт за урода, И щёлкают пасти при слове «элита», Не вписанном в табель «простого народа». Но только элита, позвольте ремарку, Умеет держаться от стада подальше, Не путать яичницу с божьим подарком И честно кривиться от позы и фальши, И серость не звать «приблизительно белым», И с совестью быть почестней и построже, И не продаваться – частями и в целом, Пусть даже не купят и рукопись тоже. Элита живёт и легко, и сурово. Не в деньгах и счастье её, и печали. Элита – духовна, но вовсе не ново Ей двор подметать и ютиться в подвале. И кажется – лёд никогда не растает, Но правда одна, и она непреложна: Смотри – лебединая стая взлетает… А стаду взлететь, ну, никак невозможно! ИСКАЛ ТЕБЯ ПОВСЮДУ... ___п. Д._ Искал тебя повсюду За тридевять земель, А ты сбылась как чудо, Как утро, как апрель. И не шерстинкой к платью, Не на́ ночь, будто мгла, А на́ сердце печатью Навеки прилегла. Тобою – коронован, Тебя – украл, как тать, И кто к кому прикован, Пожалуй, не сказать. Но главное – что прочно! Куда ни кину взгляд: Тобою стала строчка, Звезда, и дом, и сад. Пусть сорок тысяч братьев! – – но мне дано нежней Держать тебя в объятьях До грани и за ней... ФЛАМИНГО Фламинго был похож на нотный знак – Как будто Бах в заношенном халате, Склонив над партитурою колпак, Черкнул пером на розовом закате. Мне век мой много чудного явил, Но никакая музыка не пела, Как эта, где строку благословил Небесный ключ фламингового тела. В изгибах шеи, в линиях крыла Иных миров здесь царствовали меры, И в их непостижимости была Соединённость грёзы и химеры. И столь полна возвышенных тревог Казалась мне пернатая токката, Что я подумал: это Бах и Бог Играют вместе музыку заката! А птичий клюв, гармонию презрев, Зарылся, чёрный, в радужные пятна; И был фламинго – как живой напев, Как фуга, что светла и непонятна... КОГДА НА ЗАРЕ ЗАСИЯЛО СВЕТИЛО... Когда на заре засияло светило, Прозрение свыше меня посетило: Я понял, что утром какие-то вещи Наполнены сутью сакральной и вещей! К примеру, легчайшее сооруженье, Дразнящее память и воображенье, Два чудных объёма хранящее нежно, – Кто сунул его под подушку небрежно? А туфельки в цвет голубого опала?... Вчера эта парочка здесь танцевала, Дурачась в тустепе, скользя в менуэте, – Кто прямо с чулками их снял на паркете? Полоска бикини – ажурное чудо! – Сама ли она упорхнула оттуда, Где даже во тьме оказалась некстати, И что ей приснилось в изножье кровати? Но самая ценная вещь для познанья – Прелестное, спящее рядом созданье, И нет в этом смысле приятней занятий, Чем давний, проверенный метод объятий! ВЕЩИ И ВЕЧНОСТЬ Старенькая синагога, пара нищих у порога, Мебелишка колченога, в окнах приглушённый свет, Свитки златотканной Торы, семиглавый куст мен`оры* И нервические споры, сколько синагоге лет... Праведному старцу Шл`омо* в этой теме всё знакомо, И пошёл я прямо к Шломо: рабби, правду расскажи! Тут открылось мне такое!... Снят был дом под оффис Ноя, И сам босс «Ковчегостроя» здесь готовил чертежи! Удивился я поверью: быть не может, нет, не верю... И тогда за ветхой дверью старец с белой бородой Суммы мне явил и даты ежемесячной оплаты Вместе с чеком, что когда-то подписал великий Ной. В аккуратнейшем порядке были записи в тетрадке, Лишь листки казались гладки для прошедших тысяч лет. Но резонно мне ответил Шломо, бородою светел: – Это Бог листки отметил, им теперь износу нет! А потом, содвинув шторы, он достал меж свитков Торы Авраама нож, которым сына тот убить хотел! – С виду новый... Но вопросов относительно износов Я как истинный философ задавать уже не смел! КОНЕЦ ПЬЕСЫ В движениях давно уже не скоры, С остатками ушедшей красоты, Стареют знаменитые актёры – Любовники, герои и шуты. Стареют гранды публики и кассы, Носители наград и степеней, Кречинские, Раскольниковы, Вассы, И с каждым днём их осень холодней. Век новых отрастил себе кумиров – Любой певуч, изящен, легконог. А у моих Тригориных и Лиров Дыханья нет на длинный монолог. Бывало, в день и пару пьес, и боле Они играли, не сочтя за труд. Ушло. Прошло. Живут на корвалоле, На юбилеях с кресел не встают; По месяцам не выезжают с дачи, А после – чёрных рамок остриё, Венки, цветы, процессии – и, значит, Скудеет поколение моё. И, наконец, в финале представленья Туда, где ни сияния, ни тьмы, Все отыграв надежды и сомненья, С привычной сцены спустимся и мы. И лишь одну мечту уносит каждый За горизонты далей и времён: Что Бог поднимет занавес однажды И все живыми выйдут на поклон! СКРИПКА Я коснусь её рукою Осторожно, робко... Кажется – проста собою! – Струны да коробка. А на самом деле – тайна Звука и печали. Красоты необычайной Все её детали. Сделана в ушедшем веке Там, на Апеннинах. В бликах лаковые деки, В золотых, старинных. Струны – тонкие особы. С ними надо нежно! Гриф, прямой и крутолобый, Служит им прилежно. Есть в ней тихая истома, Женственность, прохлада. Не сказать, что невесома, Но рука ей рада. И душа её – как птица В ожиданьи лета... А иначе не случится Музыки и света. НА ЭТОЙ ЗЕМЛЕ… Бог земли этой странной порой беспричинно сердит. Древен он, и капризен, и трудно меняет привычки. Над Израилем ветер четвёртые сутки гудит, Стонут сосны в горах, и ломаются пальмы, как спички. Пожилой кипарис расскрипелся, как старая ось, И вороны орут, по безвестному поводу споря. А страна так мала, что её продувает насквозь – От предгорий Ливана до самого Красного моря. Бог с начала времён здесь являет своё волшебство, Напоив даже пыль пряным запахом воска и мирры. Дует ветер, и будто сквозь серые крылья его Выступают из прошлого пра́отцы, храмы, кумиры. Вот любимого сына идёт убивать Авраам, Вот в застенке Иосиф, вот Ной, уплывающий в стужу. Ну а там, вдалеке? – да, похоже, тот самый Адам Вслед за Евой бредёт, как и до́лжно еврейскому мужу! Из молитвы и памяти варится крепкий бульон С ароматом предчувствия вместо петрушки с укропом: Не сулят ли зарницы предсказанный Армагеддон? Ливень, хлещущий землю, не станет ли новым Потопом? Меж огнём и водой, что сойдутся, друг друга круша, Лишь надеждой и волей спасётся живая частица. И, учась не бояться, под ветром взрослеет душа, – А без этого здесь, в этой малой стране, не прижиться... ТРИСТАН И ИЗОЛЬДА Где-то вдали декабрём зазвучало. Серый закат и холодный туман. Ворот плаща приподнявши линялый, Бродит по городу рыцарь Тристан. Дёргает ветер щеколды калиток. Палой листвой захлестнуло дворы. Кто же, о рыцарь, любовный напиток Пьёт на исходе осенней поры? Рыцарь, всему своё время и место! Бросьте чудачить, вернитесь домой И позабудьте чужую невесту, Ставшую чьей-то чужою женой. Что же вы, рыцарь?... Но вместо ответа, Номер Изольды храня не к добру, Он в телефон опускает монету, Слышит – Aлло? – и молчит на ветру. ДЕНЬ РОЖДЕНЬЯ День рожденья на восьмом десятке... Господи, не дай узнать ответ, Сколько лун со мной сыграют в прятки, Сколько вёсен впереди и лет, Сколько зим промчатся белогриво, Сколько книг смогу ещё прочесть! Крепок дом – но на краю обрыва. Ясен ум – надолго ли? – бог весть... ВОТ И ВЫШЕЛ ЧЕЛОВЕЧЕК… -ножки – человечек Хочет грань переступить... Мила Тихонова _______________________ От привычек, от словечек, От судьбы – к концу пути Шёл и вышел человечек. Не ищите. Не найти. Позабудут люди вскоре, С кем делили хлеб и свет. Зонт и тапки в коридоре, Человечка только нет. Вы с ним долго были вместе – Дети века одного... Палка к палке – вышел крестик. Помолитесь за него, За него, за человечка, Жившего не напоказ, Чьё тепло – звезда ли, свечка – И оттуда греет нас. 22.06.2016 ЖДИ И ВЕРЬ Жди и верь: ничто не мимо. Всё приходит в свой черёд. Тихо, неостановимо Жизнь, как дерево, растёт. Годы – ствол, а память – корни, И размах надежд-ветвей... И чем выше, тем просторней Дереву судьбы моей. По краям – все страны света. Сверху небо, снизу твердь. Всё в своё приходит лето – Жизнь, любовь, мечта и смерть. 24.06.2014 О ДВУХ СТАРИКАХ У развалин церквушки старой Измождённый старик молился. Дребезжаньем больной гитары К Богу зов обращённый лился: – Если плохо ты слышишь, Боже, То склони своё ухо пониже... Почему всесилен вельможа, А бедняк нуждою унижен? Почему в раю мы пребудем, Лишь измучившись в мире этом? Почему убивают люди, Прикрываясь твоим Заветом? Почему так трудна дорога, Что в слезах и морщинах лица?... Слушал с завистью Бог – ведь Богу Было некому в мире молиться. СТАРИКИ Сгибаются спины устало. Морщины. Глаза глубоки. По мокрым осенним кварталам Куда-то идут старики. Их руки как чёрные ветки, А губы сухи и горьки. По листьям, опавшим и ветхим, Куда-то идут старики. Нескор, недалёк и неловок Их путь среди позднего дня. Они на скамьях остановок Сидят и глядят на меня. И будто другая аллея... Решётка оград высока... И я тороплюсь поскорее Пройти мимо глаз старика. Я знаю: печаль и молчанье Таятся на дне этих глаз, Таинственным чувством прощанья Уже отделённых от нас. СТИХИ ДЛЯ ТЕННИСИСТОВ Как вы стремительны и метки, Как страстны мышцами плеча, О, гладиаторы ракетки И непобритого мяча! На пластик новых колизеев, На плоскость грунта и травы Для счастья тысяч ротозеев С мешком добра идёте вы. Ракетки там и обере́ги, Трусы, бинты, питьё и снедь, Чтоб на трёхсетовом ковчеге Ни в чём нехватки не терпеть. Игра за горизонт туманный Несёт хозяев и гостей... Нет, мы – не Рим! Наш мир гуманней! Мы ждём не крови, а страстей! Бои закончатся без павших, Без их пробитых черепов, И львам не бросят проигравших, Поскольку мы жалеем львов. Кого пугать подобным вздором? – Все хищники спасуют вмиг, Едва блондинка чудных форм Исторгнет знаменитый крик. И в страхе лягут бегемоты, И зубры унесутся вдаль, Когда пред ними встанет потный С ракеткой-молнией Надаль... Да, Зевс могуч, прекрасна Венус И лучезарен Аполлон, А теннис – это просто теннис, Хотя немножко бог и он! 09.09.2015 ЧЕЛОВЕК А кажется, что ты – всего лишь ты… Но где-то там, внутри тебя, основа Для постиженья чуда красоты Звезды, цветка, дыхания и слова. И верю я, что в глубине твоей, В груди твоей рождаются, как вздохи, Теченья рек, и зарева страстей, И тайный стих, и грозные эпохи. Так почему не знаешь, человек, Какой порыв дугой в тебе закручен? Каких вершин ты пестуешь побег? Каким душа засветится созвучьем? Какой ты пожелаешь высоты? И будет взлёт твой дерзостным и плавным! И, наконец, себе ты станешь равным! А кажется, что ты – всего лишь ты… БОГ НА ПЕРЕКРЕСТКЕ B грaницaх допустимых мер храня порядок жёсткий, Бог, будто милиционер, стоит на перекрёстке. На звёзды и тартарары есть у него управа – И разлетаются миры налево, и направо, И вверх, и вниз, и вбок, и вкось, навстречу или мимо... Toчна в любoй oрбите ось и неисповедима! Да что там ось! – любая тля, частица и мгновенье Воплощены чего-то для в программе Провиденья! А если кто-то вдруг неправ неверьем и обманом, То сразу получает штраф потопом и вулканом. Но если строен звёздный хор до мига и карата, Господь включает светофор в режиме автомата. Идёт он в будочку-пенал, где стул и термос с чаем, И чувствует, как он устал – вовеки несменяем... МОНОЛОГ БОГА Как грустно понимать себя До дна, до ниточки, до края, Как страшно говорить – судьба! – И знать заранее – какая... Века секунд, мгновенья лет Даны мне, чтоб войти в изгибы Путей галактик и комет, Живой души и мёртвой глыбы. Мне имя Бог, а я лишь бог, И тем трудней моя дорога. – Даруй неведенья глоток! – Прошу я у другого бога. ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ Не гасите Вечные огни И имён не трожьте полустёртых. Помните, что в памятные дни Это пламя собирает мёртвых. С тёмной и безвестной стороны В час, как успокоится округа, Сходятся солдаты той войны, Видимые только друг для друга. Знать, не всё осталось позади, Если к прежним тянутся пределам – Кто в х/б с дырою на груди, Кто в комбинезоне обгорелом. Редкими медалями звеня, Выйдут к обелиску в старом парке, Сядут у гудящего огня, Выкурят привычно по цигарке. Помолчат и скроются в тени, Где тысячелетья тихо тают... Не гасите Вечные огни. Мёртвые такого не прощают. ПОСЛЕДНЕЕ УТРО Светлане А. Не уходи, помедли, Суламифь, Пока ещё не загорелось утро И можно быть счастливым, а не мудрым. Пьяна луна – и пляшет вкось и вкривь! Не уходи, помедли, Суламифь! Не царь с тобой, а просто Соломон, В твоих глазах и пальцах заплутавший, Как мальчик, пьющий из запретной чаши, Как Бог, ревнив и, как Адам, влюблён! Не царь с тобою – просто Соломон. Забвенье наше слаще, чем в вине! Но нет от pока бегства и лекарства. Тебя убьют, я стану стар, а царство Погибнет... A сейчас иди ко мне! Забвенье наше слаще, чем в вине... МЁРТВОЕ МОРЕ У Мёртвого моря от соли белы берега. Вода его медленна, будто бы тягостный сон. А отмель сверкает сильней, чем на солнце снега, И грозами пахнет густой мезозойский озон. Как всё-таки странно, что смертны бывают моря, Что вместо прибоя колышется жаркая стыть. И мёртвое слово чернеет в названье не зря: Живые не могут воды этой горькой испить. Хоть издали волны и ласковы, и зелены, Они отторгают любую им чуждую плоть. Печальное чудо сквозь беды идущей страны – Таким его создал сюда нас пославший Господь. Велик, вездесущ! – и такому, наверно, видней, Как близится то, что провидел всезнающий Он: Земля заповедная, Мёртвое море на ней И пыльное небо, сулящее Армагеддон... ПРЕДЕЛЫ Да, я знаю, однажды откажет усталое тело И душа улетит, а куда – ни понять, ни прочесть... Но когда начинаются мысли о наших пределах, Мы надеемся истово: может, там что-то и есть! Ну а если и правда, что верой мостятся дороги, Я поверить готов, что за дымкой таинственных врат Бесконечны пространства, и розовы единороги, И они охраняют беспечных своих жеребят. Да, конечно, мой рай – из картинок, киношек и книжек, А иначе откуда бы взять мне прекрасных зверей? Я ж совсем не из тех деревенских и вольных мальчишек, Уходивших в ночное и в реках купавших коней. Лишь в мечтах совершал я походы, полёты, кочевья И в фантазиях странных порой перекидывал мост, Например, на планету, где есть голубые деревья, Что растят деревят и мечтают добраться до звёзд. Но зато в этих сказках всё было и близко, и просто. В них я сам выбирал, чем продлить и закончить пути. Может, кто-то прочтёт про живые деревья и звёзды И воскликнет: «Вот место, куда бы хотел я прийти!» Все миры хороши – если без лицемерья и фальши, Если сам для себя сохраняешь и гордость, и стать. Эй, Альцгеймер, постой-ка ещё лет пятнадцать подальше! – Мне ещё надо много дожить, долюбить, дописать... РУССКИЕ ЖЕНЩИНЫ НА ПАСХУ Христос воскресе! ...Плакали и пели, Убогим клали сласти и рубли, Близь церкви умывались из купели, Наполненной от матери-земли. И крестным ходом, со свечой из воска, Брели под колокольный перезвон, В своих платочках, светлых и неброских, Похожие на лики у икон... Я их – и постарей, и помоложе, Счастливых и у горя на краю Несуетно хранящих имя Божье – Немало повидал за жизнь свою. И, чуждый этой вере от рожденья, Я, выросший вдали от слова «Бог», Дивился связи силы и терпенья, Чьего единства я постичь не мог. И мне далось не логикой, не мерой, А будто взмахом изумлённых крыл: Бог если был, то был силён их верой, А если не был, всё равно он был. Несли они не страх, не покаянье, Но тихое величие своё, И был их Бог – любви иносказаньем, Прекраснейшей метафорой её. 2013 СМЕРТЬ ПУШКИНА Запах пороха в утренней стыни. Речка Чёрная. Белая твердь... И кровит у России доныне Навсегда не прощённая смерть. Что ж запало Империи в память, Что за мука ей в душу легла, Если дважды столетняя замять Кровь поэтову не замела? Всё сперва так смешно и знакомо: Сплетни, письма, рогатый супруг... А умрёт он в мучениях дома, И жандармов поставят вокруг. Ночью гроб увезут на повозке, Ибо велено люд не смущать. Будет долго плакать Жуковский, Будет Вяземский долго молчать. Будет много молчавших и певших, Не желавших его забыть, Защитить его не успевших, Не допущенных хоронить. Всей Империей не сумели Удержать роковой курок, И винятся у смертной постели Бродский, Тютчев, Ахматова, Блок. С горя пьют из щербатой кружки Чудной лёгкости волшебство. Пушкин умер. Да здравствует Пушкин И нездешняя тайна его... ПОЛЁТ НА ВОЗДУШНОЙ ТРАПЕЦИИ Веря в то, что большое всегда отражается в малом И что путь муравья так же важен, как трассы галактик, Обманув тяготенье, вершим мы подкупольный слалом: Ты – блестяще-прекрасна, а я – серебрист и галантен! Там, внизу, всё не так – неотчётливо, зыбко и ложно, То ли да, то ли нет, то как хочешь, а то непременно... Наверху же, в юпитерах, кроме шарниров и лонжей, Есть всего лишь два тела над чёрной воронкой арены. А в начале – как Слово! – раскрутка до свиста и гула. Воздух бьётся в ушах – и вселяется Бог в акробата. Поворот – Атлантида! Ещё поворот – утонула... Ну работай, партнёрша, чтоб Ною достичь Арарата! Чтоб доплыл до америк сеньор Христофоро Коломбо! Пируэт... А за ним – взлёт разгибом над озером Чудским! И на спаренном сальто – в секунде от ядерной бомбы – Мы поверим друг в друга с особенной силой и чувством. И за девять минут на мгновенья разбитой тревоги, Когда воздух горяч и упруго податлив, как клейстер, Так весь мир мы раскрутим, что взвизгнут железные блоки И под купол, бледнея, посмотрит бывалый шталмейстер! И очнувшись потом, после всех непадений и взлётов, Под овации в центре огнями залитой арены, Мы с тобою поймём, долгих девять минут отработав, Что иначе, чем прежде, нам дышится в этой Вселенной. И цветы, и поклон, и рука твоя, будто бы лебедь, Обольстительным жестом взлетает в сиянье усталом! Высотой испытав, нас трапеция заново лепит. ...Потому что большое всегда отражается в малом. ПОЗДНЯЯ ВСТРЕЧА А я её сначала не замечу, Потом споткнусь и погляжу ей вслед... И будет это в августе, под вечер, Когда вечерний сумеречный свет Накроет, будто душным одеялом, Весь этот летний город, сад и дом, Потом погаснет тихо и устало... И вот тогда, в затишье голубом, Припомнятся мне чудная тревога, И давняя прекрасная беда, И дом, куда я мчался легконого К единственной! – казалось мне тогда! А женщина, идущая навстречу, Глаза опустит, канет в гуще лет, А я её сначала не замечу, Потом споткнусь и погляжу ей вслед... Я ПОМНЮ НАС С ТОБОЙ… Я помню нас с тобой, и низкий небосвод, И серую волну, что начинала рано Вылизывать песок, – всё это достаёт Из своего чуть-чуть дырявого кармана, Где спрятаны и мы, и длинная волна, И пена на песке, что не хотела таять, И деловитый краб, – всё достаёт она – Хранилица времён, зовущаяся «память». Я помню нас с тобой уже вон там, вдали… И было же не лень вставать, и торопиться, И по песку шагать туда, где мы могли Увидеть ранний свет – и тут же раствориться В безбрежности волны, в текучести песка, В огромности небес, в гипнозе узких чаек... И, будто крылья их, ладонь твоя узка, И полон мир любви, и мы в нём – не случайны! А ВЕЧЕР БЫЛ, КАК ДОЛГИЙ КРИК… А вечер был как долгий крик, Чёрт знает, как был вечер долог. Обложки надоевших книг Торчали с надоевших полок. Полы скрипели иногда, У лампочки желтело око, И глухо кашляла вода В простывшем цинке водостока. Там, на дворе, болтался март, А может, и ноябрь... Впрочем, Был ход часов, как норов карт, И неожидан, и неточен. И было бы совсем темно, Но, светом на маяк похоже, Горело дальнее окно! – Но и моё горело тоже... И кто-то – от тоски на дне – Смотрел сквозь темень и ненастье На дальний свет в моём окне И думал про чужое счастье. АЗИАТКА Из соблазна сделанное тело, За молчаньем – затаённый взрыв. Азиатка искоса глядела, На шелка ладони уронив. Вся была – как омут или вьюга, Как костёр, как юная княжна, Как камча – опасна и упруга, Как прикосновение – нежна. Нет, не сон, хоть и могла бы сниться. В памяти всплывают невпопад Жеребёнок рядом с кобылицей, Стены юрты, розовый закат… Дикий ангел золотистой масти – Так она парила предо мной Полуоборотом, полустрастью, Полувздохом, полутишиной. И родными всей её повадке Были степь и сумеречный свет. Вот и всё об этой азиатке Из страны моих далёких лет. БАЛЛАДА О РАССТАВАНИИ Прощай. Расстаёмся. Надолго? Не знаю… Быть может, на месяц. Быть может, навеки. Да, будет апрель, и сугробы растают, Но мы – только люди, а люди – как реки: Бурлят в половодье, сгорают от жажды, Меняют внезапно теченье и русло. Когда-нибудь скажешь: – Я знала однажды… Не то чтобы рыжий, не то чтобы русый… Прощай. Расстаёмся. Дорога торопит. А мы и забыли, что есть расставанья, Что разум внезапная встреча утопит В том ха́осе, что не имеет названья, Что чудо и случай сливаются мудро, Что тьма превращается в губы и руки... Но утро, проклятое серое утро, Всему возвращает окраску разлуки. Прощай, моя женщина. Воют моторы, И крылья звенят, будто струны потери… Прощай. Суждено позабыть мне не скоро, Как ночью бесшумны движенья и двери, Как вены бунтуют разбуженной кровью, Как тени и сны на рассвете не тают, Как пёстрый халатик лежит в изголовье... Прощай, моя женщина! Я улетаю. Да будет мне памятен миг этот каждый, А слёзы бывают горчайшего вкуса. Когда-нибудь скажешь: – Я знала однажды… Не то чтобы рыжий, не то чтобы русый… НЕЛЮБОВНЫЙ РОМАНС Сначала мы поссорились. Потом Решили отыскать первопричину, И, отложив свою тоску-кручину, Мы говорили долго и с трудом. Мы вспомнили про старые долги, И сдержанные плохо обещанья, И слишком торопливые прощанья, И поняли, что это пустяки. День давний был уже неразличим, И был обыкновенным день вчерашний, И вот тогда нам стало очень страшно: У нашей ссоры не было причин... ПТИЦЫ Солнце садится. Пора перемен... Чутко дремлют в прибрежных лугах Цапля, нервная, как Шопен, И пеликан, величавый, как Бах. В каждой птице таится артист, В каждой живёт крылатый мотив. Вот журавль – тревожный, как Лист, Вот колибри – как Моцарт, красив. Музыка, ты – полёта двойник! В ласточке – Шнитке чудная дрожь. Чайка над морем – разве не Григ? Разве с Вагнером ворон не схож? И не найти одинаковых двух В вешних садах, в чашах долин. Радостный Штраус – чем не петух? Кальман сверкающий – чем не павлин? Жаль, что талант не сдаётся внаём! В мире таком почирикать часок Я согласился бы хоть воробьём, Но не сподобил талантами Бог. Реинкарнации жду! – а пока Вижу, как в алом закатном огне Коршун кругами плывёт в облака – И Альбинони послышится мне... КУПАНИЕ КРАСНОГО КОНЯ Картина была, будто сон, глубока: В мерцании летнего дня В прекрасной стране, где лазурна река, Мальчишка купает коня. Ах, детство моё! – переклички и строй, Вождей саблезубый оскал... Не плавал я в реках с лазурной водой И красных коней не купал. И вот – пионер и последыш войны, Заточен под веру и страх, – Я встал перед вышедшей из глубины Картиной в нездешних цветах. Тень омута, розовый берег надежд, Зелёный покой вдалеке... И мальчику было не нужно одежд, Как дереву или реке. А конь был багрян, будто ночью огонь, И чуден был лик у коня. Он был моим другом, и был этот конь Сильнее и больше меня. Осталось на холку спуститься руке, Чтоб мы с ним – легки и вольны! – Уплыли туда по лазурной реке, Где нет ни смертей, ни войны. СТОЛ А всё-таки жизнь хороша... _______А.Тарковский____ Этот стол расшатался уже. Да и в дом он явился не новым. Он живёт на шестом этаже И молчит о своём, о сосновом. Ни изящества в нём, ни причуд, Но, отмечен таинственным знаком, Золотится старинный уют Под немного облупленным лаком. Я фонарик зажгу на стене, Я тяжёлую книгу придвину, И столешница под руку мне Тихо выгнет усталую спину. И задремлет расшатанный стол... Я видений его не нарушу: Вот корнями могучими ствол Ухватил прибалтийскую сушу, Вот в небесном краю голубом Распластались сосновые лапы... Ничего, мы ещё поживём Даже с этим облупленным лаком! С НЕАНДЕТАЛЬЦЕМ КРОМАНЬОНЕЦ… Ещё нет пушек, бомб и конниц. Дубина, каменный топор... С неандертальцем кроманьонец Ведут за выживанье спор. Решив, наверно, что планета Мала и не снесёт двоих, Господь не наложил запрета На войны яростные их. Хоть оба sapiens’ы вроде, Но пониманья не нашлось... К тому же мамонт на исходе И снизил поголовье лось. Льды. Голодуха. Снег не тает. Спасайся двадцать раз на дню! А если кто кого поймает, Немедленно включит в меню. И даже в Эру Объеденья Бифштексами с картошкой-фри Великое Оледененье У них пожизненно внутри. И сколько б ни светило солнце, При встрече радостно сожрёт Неандерталец кроманьонца, А может, и наоборот... |
| вернуться на главную страницу |
| послушать песни на стихи Марка Шехтмана |
| перейти на сайт matyuhin-songs.narod.ru |
